Откровение Синая // Jewish.Ru — Глобальный еврейский онлайн центр
Опубликовано: 04.11.2017
Лауреат Абелевской премии по математике за 2014 год Яков Синай не скрывает, что в школе не отличался большими успехами в науках. Да и на мехмат МГУ в 1952 году он пошел только по настоянию старшего брата. И даже после вручения премии, в математическом мире сравнимой с Нобелевской, ученик академика Колмогорова, дополнивший определение своего учителя (энтропия Колмогорова — Синая), категорически против того, чтобы его называли «одним из самых влиятельных математиков ХХ века». Последние двадцать лет академик РАН, доктор физико-математических наук Яков Григорьевич Синай работает в Принстонском университете. Мы встретились с профессором Синаем в его рабочем кабинете в Принстоне и побеседовали о пути в науку будущего ученого, об антисемитизме в советской математике и о том, как точные науки уживаются с еврейскими традициями.
Завещание Дарьи Донцовой: "Я приготовила мужу новую жену". Прямой эфир от 03.08.17 | Россия 1
— Ваши первые школьные годы выпали на военное время. Это была обычная московская школа? Помните, когда у вас впервые проявился интерес к точным наукам? Как вы учились в школе? — В 1943 году мы вернулись из эвакуации в Москву, и я пошел в школу. Это была хорошая московская школа, потом она стала математической. Со мной в классе учились ребята, которые успевали по математике гораздо лучше меня. Да и с литературой у меня было не очень. Основное мое увлечение тогда было — волейбол. В математике же у меня не было каких-то особых способностей. На математические олимпиады я ходил без всяких успехов. И отец мой считал, что после школы мне нужно идти в нефтяной институт, поскольку потом будет проще найти работу. Но мой брат (известный советский математик Григорий Баренблатт — Прим. ред. ) держался твердой точки зрения, что я должен поступать на мехмат МГУ.
Объявлена умершей 20 лет назад: «Здравствуй, я твоя мама». Прямой эфир от 14.07.17
— Тем временем шел 1952 год. Государственный антисемитизм на подъеме. Евреям доступ в такие вузы, как МГУ, практически закрыт. Как вам удалось преодолеть этот барьер? — Удалось не сразу. На сдачу вступительного экзамена я пришел в десять утра и просидел там в ожидании до шести вечера, меня вызвали в числе последних. Не могу сказать, что я отвечал хорошо... Скажем, если бы я сам у себя принимал экзамен, то вряд ли поставил бы себе хорошую оценку... И в итоге я этот экзамен не сдал. Но тот факт, что меня вызвали в числе последних, и был тем самым проявлением антисемитизма. И тогда вмешались ученики моего деда, которые работали в университете. Они пошли к ректору МГУ Ивану Георгиевичу Петровскому. И тот посодействовал моему поступлению. АНТИСЕМИТИЗМ В СОВЕТСКОЙ МАТЕМАТИКЕ — В советской научной среде было очень много евреев. Однако это не мешало, а, возможно, даже способствовало антисемитским настроениям в околонаучном мире. В Википедии сегодня можно даже найти статью под названием «Антисемитизм в советской математике». Сталкивались ли вы лично с подобными явлениями? Ощущалось ли разделение на «своих» и «чужих», на евреев и неевреев? — Эти границы, конечно, существовали, но они были размыты. Вот, к примеру, у меня был аспирант Миша Бланк, которого завалили во время защиты диссертации. После защиты ко мне подошел человек и сказал, что, если ты хочешь, чтобы у тебя такие аспиранты, как Бланк, защищались, нужно договариваться заранее. И я принес бутылку шампанского на заседание Московского математического общества и передал ее у всех на глазах человеку, с которым и надо было договариваться. То есть четких директив, конечно, не было. Нужно было просто договариваться. Или еще пример. Когда я сам поступал в аспирантуру, мне пришлось сдавать экзамен по марксизму. В комнате был мой руководитель Андрей Николаевич Колмогоров. Было принято так, чтобы на экзамене по истории КПСС присутствовал научный руководитель аспиранта... И я получил тройку. А этого было недостаточно для поступления в аспирантуру. Но, как выяснилось позже, ответил-то я правильно. Тогда Колмогоров и Александров (советский математик, академик Павел Сергеевич Александров — Прим. ред. ) пошли к завкафедрой истории КПСС, и мне разрешили пересдать экзамен. Со второго раза я уже сдал на «четыре». — А с наиболее известными борцами с «еврейским засильем» в советской математике — академиками Виноградовым, Шафаревичем и Понтрягиным (академик АН СССР Иван Матвеевич Виноградов, академик РАН Игорь Ростиславович Шафаревич, академик АН СССР Лев Семенович Понтрягин — Прим. ред. ) — вас судьба не сводила? — С Виноградовым лично никогда не общался. А вот с Понтрягиным, откровенным антисемитом, довелость столкнуться. Он руководил комиссией по изданию математической литературы и зарубил мою книгу с лекциями. В итоге мою книгу издали в Армении. Из всех перечисленных фигур Шафаревич был гораздо ближе ко мне по возрасту. Но Шафаревич изначально не был антисемитом, он им стал... — Это интересно. Расскажите, а как становятся антисемитами? — У Шафаревича была научная работа, за которую он получил докторскую степень, Ленинскую премию, стал заведующим отделом, членкором, получил много разных благ. Но потом выяснилось, что у него в той работе была ошибка. Это очень сильно повлияло на Шафаревича. И он стал очень злобным. У него развился некий комплекс, ведь он сам обнаружил эту ошибку в своей работе... — А евреи тут при чем? — Ну вот так... После этого у него развились антисемитские настроения. Он заваливал евреев на защите диссертаций. — То есть вы хотите сказать, что антисемитизм развивается под влиянием обстоятельств? — Да. Вот тот же Понтрягин был слепым, зависел от своего поводыря. Рядом с ним был постоянно человек, который был жутким антисемитом и оказывал большое влияние на Понтрягина. БЕЗ ГРАНИЦ — В 1968 году вы подписали письмо в защиту коллеги, диссидента Александра Есенина-Вольпина. Чего вам эта подпись стоила в итоге? — Профессорского звания, которое мне пришлось ждать еще пятнадцать лет, до 1983 года. Ну и за границу не выпускали. Каждый из 99 ученых, кто подписал то письмо, как-то пострадал. — После распада СССР вы отправились работать в США. Это была долгожданная свобода? — Это была единая цепь событий, а не резкая перемена в жизни. Вначале разрешили выезжать за границу в командировки. Потом начали отпускать с женой... К примеру, в институте Ландау (Институт теоретической физими им. Л.Д. Ландау — Прим. ред. ) было такое правило: раз в год можно было поехать на месяц в командировку, на неделю — на конференцию. И мы очень хорошо жили с этим правилом. Постепенно эти возможности расширялись. Мы вначале приехали в Принстон с женой и сыном, жили здесь полгода, потом вернулись в Россию. Дело в том, что в Принстоне у меня было много знакомых. Они приезжали в Москву на конференции даже в советские годы. Поэтому, когда в 1993 году мы решили переехать в Принстон, основывались на том, что здесь было много друзей. — В США вас ждала более интересная работа? Лучшие условия для научных исследований? — В Америке я должен был больше преподавать, чем в Москве. Но здесь, безусловно, можно встретить больше ученых. Каждый считает своим долгом проехать через Принстон, выступить с докладом. Принстон — замечательное место, но есть один недостаток: много семинаров и невозможность посетить все. А так здесь я занимаюсь тем же, чем занимался в Москве. Я могу себе легко представить, что если бы меня не выпустили, то в России я бы занимался тем же самым. — За последние 20–30 лет «еврейское засилье» в математике в России заметно ослабло. Ученые-евреи уехали на Запад. Многие оказались в Израиле. Известно ли вам, как обстоят сегодня дела с математической школой в Израиле? Насколько сильны израильские ученые-математики? — В Израиле есть некоторое количество первоклассных математиков самого высшего уровня, с которыми я стараюсь поддерживать связь. Положение дел, безусловно, лучше, чем в современной России. Сегодня математика в Израиле находится на одном уровне, скажем, с Англией и Америкой. — Предлагали ли вам работу в израильских университетах? — Нет, не предлагали, но я бывал в Израиле много раз. Читал лекции. Да, еще я являюсь почетным профессором Еврейского университета в Иерусалиме, чем очень горжусь. А в 1996 году я получил престижную израильскую премию Вольфа по математике. — Яков Григорьевич, вы регулярно бываете в России. Как вы оцениваете ситуацию в современной российской науке, в частности, в математике? — Да, я приезжаю в Москву каждое лето, провожу там месяца три – четыре. Я веду там семинар в Институте проблем передачи информации (Институт проблем передачи информации им. А.А. Харкевича — Прим. ред. ), на который ходит человек 20–30. Это люди, которых я очень давно знаю, а они знают меня. На мой взгляд, в России сейчас мало математиков-ученых. А если они и появляются, то такие же приезжие, как и я. И динамика, к сожалению, негативная, потому что все делается для того, чтобы разрушить российскую математику. — Лауреат Нобелевской премии по физике академик Виталий Гинзбург был убежденным атеистом. Он часто это повторял. Однако это не мешало ему ходить в синагогу, участвовать в еврейских праздниках. С другой стороны, среди религиозных евреев часто встречаются ученые-физики, ученые-математики. А как в вашей жизни уживаются математика и еврейские традиции, если вообще уживаются? — Мне кажется, что здесь не существует четких границ: мол, один — атеист, а другой — кошерный еврей. Я не могу сказать, что я религиозный человек. Но не могу и сказать, что я атеист. Скажем, в Москве в советское время можно было купить мацу. И у нас в доме на Песах тоже бывала маца. Это значит, что мы были религиозными? Или вот здесь, в Принстоне, на Рош а-Шана или на Песах мы ходим на мероприятия. Седер регулярно проводим в гостях у знакомых. И когда ко мне подходит студент и говорит, что не может прийти на лекцию, потому что должен пойти в синагогу, я с ним встречаюсь на следующей неделе... ЭНТРОПИЯ — Вас называют «одним из самых влиятельных математиков ХХ века»... — Не знаю, откуда это пошло, но это неправда. Не могу никак это искоренить. — Хорошо, но вашим именем названо математическое понятие — энтропия Колмогорова — Синая. Вы чувствуете на себе «груз величия»? К примеру, изменилось ли к вам отношение в научном мире после того, как вы дополнили самого Колмогорова? — Дело в том, что Колмогоров сформулировал свое определение энтропии в конце 1950-х. Я тогда посещал его семинар по динамическим системам. Помню, как Андрей Николаевич пришел к нам на лекцию и рассказал свое определение энтропии. А потом он уехал во Францию на полгода и оставил текст статьи, который отличался от того, что он рассказывал на лекции. В статье энтропия определялась для некоторого специального класса динамических систем, не для всех. Я решил заняться этим вопросом вплотную и в итоге сформулировал определение энтропии, которое будет применено к любой динамической системе. Но потом вернулся Колмогоров, и мою статью о дополненном определении не хотели публиковать. Говорили, мол, уже есть определение Колмогорова, зачем еще одно? И тогда Владимир Рохлин (Владимир Абрамович Рохлин, советский математик — Прим. ред .) придумал противоречащий пример, который доказывал, что определение Колмогорова неверно. После этого стало ясно, что мою статью надо публиковать. А сам Колмогоров мне сказал: «Ну, наконец-то вы сделали что-то хорошее, можете теперь соревноваться с моими остальными учениками». — Яков Григорьевич, вы очень скромны. Насколько трудно было оказаться в центре внимания мировой прессы, после того как вас назвали лауреатом Абелевской премии? — Да, было непросто. Не люблю внимание прессы. Старался избегать журналистов. Я бы и вас хотел избежать.